Le levrier noir: (ссылка на дневник нерабочая, уточняется) миди "Глубокая прозрачная вода"
Michiko-san:http://my-fair-world.diary.ru/ ссылки в визитку; редактор/корректор: визитки, драббла "Маска", мини "Теорема", драббла "Соколиное дитя", миди "Глубокая прозрачная вода", миди "Если станет страшно…"; журнала "Венгрофилия"
Mozart_x2:http://wolferl.diary.ru/ : дизайн всех выкладок; баннеры и аватары визитки; текст визитки "интересные факты"; комикс "Венгерский язык" (идеи и исполнение); рецепт "A Dobostorta"; арт "Кровавая графиня";[L][/L] коллаж "Мои ангелы и демоны"; журнал "Венгрофилия" (статьи); ачивки (идеи); редактор/корректор: миди "Хрустальный ангел"
philipp_a:http://philipp-a.diary.ru/ (закрытый дневник, доступ по запросу): мини "Теорема"; мини "Невезение Миклоша Отта"
taryalanca kyaard: (закрытый дневник, доступ по запросу): текст визитки "интересные факты"; ссылки в визитку; кроссворд "Кроссворд" (составление); фанмикс "Венгерский фолк"; фанмикс "Венгерская академическая музыка"; фанмикс "Венгерская оперетта"; журнал "Венгрофилия" (статьи); демотиваторы
Wolfi:http://the-home-on-the-hill.diary.ru/ (закрытый дневник, доступ по запросу): редактор/корректор визитки, миди "Если станет страшно", драббла "Соколиное дитя", журнала "Венгрофилия"
Соколиное дитя Автор: Верба Краткое содержание: фантазия по мотивам венгерских мифов
ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ:
Мать светловолосой Эмеше аккуратно укладывала их нехитрый скарб в повозку, отец и старшие братья разбирали юрты, а потому девочка – дикий степной цветок, – пользуясь тем, что про неё все забыли, вышла за пределы поселения. Они стояли возле перелеска, раскинувшегося вдоль быстрой узкой речки, куда и спешила Эмеше. Никто из взрослых не знал о её секрете, упрятанном в нору под корнями старой ивы. Никто не знал, что она – Эмеше, хранительница пера Великого Сокола. Об этом Турул запретил кому-либо рассказывать, даже шаману. Эмеше можно было верить – она не смогла бы предать своего слова, она многого достойна – так говорил ей сокол Турул, расправляя гигантские крылья, чтобы девочка могла зарыться в мягкий пух под одним из крыл – словно потерянный птенец.
Ночами Турул приходил ей во сны, катал на себе, показывал дивные миры и каждый раз обещал вернуться, потому что она – особенная. Она нужна ему. Никого в мире Эмеше не любила сильней.
Перо – совсем маленькое, всего лишь пушинка с груди сокола, для девочки была немалой ношей, но у неё уже был свой мешочек для личных вещей, собирать которые и держать при себе кочевников учили с младых ногтей. Если оставить возле реки нехитрые девчоночьи игрушки – пушинка как раз поместится – нежная, словно самый сладкий сон или самое свежее, только что взбитое масло.
* * *
«Какая-то она неживая словно», – бормотал отец Идьека, но сын был хорошим воином, а значит – упрямым, всё равно взял в жёны Эмеше – которую, казалось, и брачный наряд не заставил вернуться в этот бренный мир, улыбнуться тепло и взглянуть не сквозь окружающих её близких – а прямо на них. Но Эмеше была хорошей женщиной, а значит – покорной. Только, как уже стало казаться, когда пришла пора осенних заморозков – бесплодной. «Говорил я тебе, – бормотал отец Идьека, – опозорил на всё племя со своей пустоголовой птицей». Идьек мог бы отыгрываться на жене, но не делал этого, видимо, и на самом деле любил. Эмеше никогда не задумывалась об этом, даже если бы бил – покорно стерпела бы. Ночами приходил к ней Великий Сокол и мановением гигантских крыл заставлял забыть все земные беды, голод и войны, которые преследуют любой народ, не имеющий собственной земли. – Не переживай ни о чём, – говорил ей Турул, но голос его не звучал – отдавался прямо в голове, и сердце Эмеше трепетало, словно от нежного прикосновения соколиного пуха. – Однажды я приду к тебе, и станешь ты той, что должно.
Это случилось промозглой ноябрьской ночью, когда Эмеше спала, прижавшись к жёсткой спине мужа, свернувшись комочком, но снилось ей, что бредёт она, простоволосая, в одной нижней рубахе, под светом полной луны куда-то по цветущей степи – не разбирая дороги, зная лишь, что он зовёт. И вот перед ней раскинулась серебрящаяся в лучах луны и звёзд река. – Это Дунай, – раздался знакомый голос, но не как обычно – изнутри, а из-за спины, и Эмеше обомлела, когда на плечи ей легла тяжёлая мужская рука.
– Турул…
Стоящий за её спиной мужественный витязь с птичьей головой степенно кивнул, и молодая женщина, сначала было отшатнувшись, вскрикнув от ужаса, замерла под его взором, нечаянно ступив босой ногой в прохладную воду большой реки. – Пришло время, – проговорил Турул, расстегивая застёжку плаща возле горла. – Иди ко мне.
Эмеше дрожала, словно осиновый лист, но покорно стояла в воде, пока чужие и такие отчего-то знакомые руки оглаживали ей тело, избавляя от ненужной теперь рубахи. Турул раздевался сам, и был он строен и силён, много красивей любого из племени Эмеше, лишь только уродливая для такого тела птичья голова внушала ей ужас. – Что же ты, Эмеше? Больше не любишь своего сокола? – тихо проговорил Турул.
Эмеше подняла руку и коснулась дрожащими пальцами мягких перьев, провела по ним, по жёсткому клюву, который не поцелует – разве что клюнет, навеки изуродует. Немигающие птичьи глаза – чёрные, словно сама ночь, – внимательно смотрели на Эмеше.
– Не был ли я нежен с тобой? Не был ли щедр? Не подарил ли радость полёта? – вопросил Турул, и в голосе его прозвучала грусть. – Променяешь меня такого на человека твоего племени из-за моего клюва? Эмеше захлебнулась воздухом, потому что голос вновь звучал не вовне, а внутри её, и от него хотелось плакать, смеяться, летать. – Прости, – отрывисто пробормотала она, – прости, господин Сокол, – и шагнула навстречу, прижимаясь к широкой мужской груди, касаясь её губами и позволяя жёсткому клюву перебирать ей длинные волосы. На берегу незнакомой реки было совсем не холодно, словно не на песке предавались они любви, а на богатых звериных шкурах в самом роскошном шатре. Эмеше раскинулась под навалившимся на неё Турулом, раздвинув ноги, принимая его в себя, и уже не закрывала глаза, потому что птичий облик её больше не пугал. Никогда не был муж с ней столь нежен, никогда не дарил столько удовольствия, и Эмеше страстно целовала мягкие птичьи перья и тёрлась щекой о клюв, обхватив ногами сильные бёдра своего сокола. А после не сдержала крик, когда Турул излил в неё семя.
Шаману всегда плохо спалось в ночь полной луны, а потому испуганный Идьек его не разбудил. От ужаса Идьек не мог говорить, лепетал что-то невнятное и тащил за руку за собой. Недоумевая, что могло так напугать столь отважного воина, шаман пошёл вслед за Идьеком, который привёл его в свой шатёр и откинул полог. Эшеме спала на спине, широко разводя руки и ноги. Она стонала, прогибаясь в пояснице, словно желая приобрести форму лука. Из груди женщины струилось золотистое марево, по которому пробегала рябь, словно по речным водам. Обезумевший Идьек метнулся было к жене, но шаман удержал его, прошептал слова молитвы Луне и Солнцу, Матери Ветров Сел-ане, потом указал воину на большое птичье перо, которое судорожно сжимала в руке тихо стонущая Эмеше. – Не трогай её, – сухо проговорил шаман. – Пусть всё закончится. Это великая огненная река струится из неё, я вижу в свечении великие дела будущего.
Утром проснувшаяся Эмеше сразу занемогла, а спустя пару дней знахарка определила, что жена Идьека наконец-то понесла.
Родившегося мальчика назвали Альмошем. Когда пришло время, соколиное дитя было провозглашёно вождём семи венгерских племён, а сын его Арпад привёл племена в новые земли, много позднее названные Венгрией.
Свою родину любишь как мать, а влюбляешься часто в чью-то чужую (с) М. Риффо
Теорема Автор: philipp_a Содержание: Трижды на своем жизненном пути он сталкивается с одной и той же проблемой... Примечание: Основано на некоторых фактах и событиях из биографии Джона фон Неймана. Все искажения исторических фактов, равно как и математических определений исключительно на совести автора.
Джон фон Не́йман — Я́нош Ла́йош Нейман (Neumann János Lajos) - венгеро-американский математик еврейского происхождения, сделавший важный вклад в квантовую физику, квантовую логику, функциональный анализ, теорию множеств, информатику, экономику и другие отрасли науки.
Родился: 28 декабря 1903 г., Будапешт, Венгрия Умер: 8 февраля 1957 г., Вашингтон, Соединённые Штаты Америки Дети: Марина Уайтмен Образование: Швейцарская высшая техническая школа Цюриха, Будапештский университет Награды: Премия Энрико Ферми, Премия имени М. Бохера
ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ
1.
На полу отцовского кабинета лежит ковер – огромный, от стены до стены. На ковре, зарывшись носом в пушистый ворс и прикрыв глаза, лежит Янчи. Янчи три с половиной – заходить в отцовский кабинет ему строго воспрещается, но он упорно сбегает от матери и няньки, тянет на себя тяжелую дверь, осторожно просовывает голову внутрь. Входит.
Ковер неудержимо влечет его: густо-синий в центре, он постепенно светлеет к краям до бледно-голубого в белизну. Отец приводит в кабинет клиентов и коллег; их сапоги и штиблеты топчут это великолепие, но краски не выцветают, а будто становятся еще ярче. «Как море», – сказала когда-то нянька, и Янчи тут же понял, что ковер ему очень даже может пригодиться. Море он уже видел, но в Венеции, куда они ездили весной, оно понравилось ему гораздо меньше. Отец тогда купил ему воздушный шар, тоже синий, но упустил его, передавая из рук в руки. Янчи, чуть не плача, следил, как отец пытается выловить шарик из моря загнутым концом трости, но у него ничего не выходит, и шар уплывает, скрывается вдалеке – синий шар между синим небом и морем. Он все-таки не заплакал, и чтобы вознаградить и поощрить за хорошее поведение, отец позволил Янчи выбрать в лавке блестящий бисерный кораблик – гондолу. Кораблик привезли с собой в Будапешт, поставили в застекленный сервант и доставать разрешали только в присутствии взрослых.
Но сейчас кораблик тоже с ним: валяется на расстоянии вытянутой руки, ненадолго забытый, хотя совсем недавно он плыл по ковровому морю с храбрым капитаном Янчи за штурвалом из порта Письменный стол в порт Медная плевательница.
Пока Янчи не понял, что все делает неправильно. Понимать и думать Янчи научился совсем недавно: вернее, начал замечать моменты, когда думать становится необходимо. Это было странно. Никто из взрослых, кажется, не думал просто так: отец мог сидеть над бумагами, а мама – над вышиваньем, но это было не то.
Янчи догадывается, где у него ошибка. Будь он настоящим капитаном, он не смог бы рассмотреть все море сразу. Он не мог бы, рассекая неизведанные морские просторы, знать, что впереди его ждет риф Пепельница или остров Домашних туфель. Значит, игру можно сделать лучше, если... если стать своим в мире ковра. В мире моря. Проникнуть внутрь. Вот он и пытается узнать, каково это – смотреть изнутри. Ковер немного пахнет пылью, хотя в кабинете недавно убирали, и немного – отцовским табаком. Янчи, морщась и прикрывая глаза, не видит ничего, кроме синевы – морской синевы, конечно, — и думает, что теперь у него получилось.
Как отворяется дверь, он не замечает – приходит в себя, только когда в шаге от его лица оказываются начищенные до блеска носы отцовских ботинок и знакомый голос произносит высоко над головой: — Это мой старший, Янош. Опять забрался сюда без спроса, проказник этакий.
Янчи скашивает глаза и видит вторую пару ботинок: посетитель коротко усмехается. — Вот, извольте видеть, негодник предпочитает играть в моем кабинете, а не у себя в детской.
— Тоже хочешь быть, адвокатом, малыш? – басит незнакомец. – Как папа?
Янчи с сожалением поднимается на ноги, прячет кораблик за спину: — Капитаном!
Он не собирается выдавать свою тайну – но сейчас застигнут врасплох. — Значит, надо слушаться старших! На флоте главное — дисциплина! – наставительно произносит отец и, сменив тон на деловой, говорит посетителю: – Прошу прощения, господин Хевеши.
— Ничего, ничего, – добродушно отвечает тот. – Все дети торопятся стать взрослыми, не так ли?
Янчи задирает голову – отец не сердится, улыбается и смотрит ласково. Он не подозревает про ковер и море, догадывается Янчи. Думает, что я еще совсем маленький, и не знает, что море изнутри и сверху совсем разное. Что я думал об этом и понял. Я знаю что-то, чего не знает мой отец. Получается, я знаю больше, чем он?
2.
Гамбург не слишком уютен в любую погоду, а уж поздней осенью тем более. По набережной гуляет ветер, заставляет повыше поднять воротник пальто, завязать шарф, проверить в кармане перчатки. Дождь недавно кончился, но, похоже, вот-вот начнется снова. Улица почти пуста; из подъехавшего авто выскальзывает белокурая фройляйн и, цокая каблучками по брусчатке, перебегает дорогу. – Девичья тропа, – усмехается Иоганн, провожая ее взглядом.
Друг не отвечает: он разглядывает не девиц, а корабли, стоящие у причала. – Значит, уезжаешь? – наконец спрашивает он. – Мало тебе старушки Европы?
– Старушке Европе слишком много меня, – отмахивается Иоганн. – Я согласен: наука пока что делается здесь, мы можем рассчитывать еще лет на десять... – он прикидывает что-то в уме и поправляется, – или, пожалуй, поменьше. Друг смотрит внимательно. Старый друг, со времен Будапешта и гимназии Фашори, он знает Иоганна как облупленного, еще с тех пор, как тот звался Янчи. Они привыкли говорить без обиняков, они равны – хотя друг прекрасно знает, что Иоганн считает себя не то чтобы более сообразительным, скорее, мыслящим более универсально.
– Только это?
Иоганн снова усмехается: — Ты еще спроси, что я выбираю: Принстон или Будапешт?
— И что же?
— Мой Будапешт я забираю с собой, Енё. Я все еще тот, кто последним заходит в крутящуюся дверь и первым выходит. Но Будапешт Хорти, как и Будапешт Куна, не мой город.
— Увозишь родину на подошвах сапог? Или, применительно к твоему случаю, взявши под руку? Кстати, где она?
— А как ты думаешь? Ходит по модным лавкам: хочет потрясти Америку европейским шиком. Или прощается со шнапсом и айсвайном, перед тем как законопослушно стать трезвенницей. С токаем и эгерской бычьей кровью мы попрощались на свадьбе.
— А правда?.. – начинает друг и смущенно улыбается: вообще-то он не любит слухов, но с Иоганном невозможно хоть немного не сплетничать.
— Увы! – тот сокрушенно разводит руками – и от этого жеста, такого нездешнего, прежнего, будапештского, даже сердце щемит. – Я действительно несколько... экстраполировал, но Мариэтта достаточно умна, чтобы понять, что имелось в виду.
— Сказать барышне, что она является хорошим собутыльником и, следовательно, будет не хуже в постели – это... это слишком!
— Если учесть, что мы знакомы почти с рождения, а ее папеньку я знал и того дольше, – Иоганн смотрит на море – не синее, а серое, с белыми пятнами волн, – вполне допустимо.
Друг кивает. Будь их знакомство не таким долгим, он наверняка удовлетворился бы ответом Иоганна: тот, как всегда, очень доказателен и способен убедить в своей правоте всякого, в том числе и себя. — А ты ничего не забыл, Янчи?
Друг не хочет наступать на больную мозоль, ему всего лишь нужно немного самообмана: поверить, что прогнозы могут не сбыться, что здесь, в Европе, все еще способно наладиться и три года стажировки в Америке окажутся всего лишь тремя годами стажировки.
Иоганн хочет ответить, но не успевает: над набережной, над гаванью раздается пронзительный звук пароходного гудка. — Двадцать марок мои, Енё! «Орисаба» отошла раньше «Моро»!
— Ты смотрел расписание!
— Ничего подобного, все честно!
«Орисаба» тяжело отваливает от берега и, ведомая маленьким буксиром, движется к выходу из порта.
— На Дунае было интереснее, – замечает друг.
— Потому что расписания вовсе не было! Так что же я забыл, по-твоему?
Упрек очевиден: Иоганн никогда и ничего не забывает. — Я неверно выразился. Не забыл, скорее, не хочешь самому себе признаться: разве последняя работа коллеги Геделя не имеет вовсе никакого отношения к твоему отъезду? Ты даже не остаешься на его официальный доклад...
— Его работа блистательна, – коротко отвечает Иоганн. – Пока я читал ее, умудрился трижды полностью пересмотреть свои взгляды на математику как таковую, так что теперь чувствую, что стою на голове. Следовательно...
— Следовательно – что?
— Если я соглашаюсь с ним, стоя на голове, то, встав на ноги, я должен сказать нет.
— Но доказательство безупречно!
— Парадокс, Енё. Гедель демонстрирует безупречное доказательство своей теоремы, расписываясь в бессилии разума перед... – он умолкает, крутит пальцами в воздухе, словно пытаясь поймать нечто неуловимое, нематериальное, и наконец качает головой. – Не знаю. Заявить, что в любой аксиоматически связной системе существуют истины, в рамках этой системы недоказуемые! Понимаешь, к чему он ведет? Любая физическая теория – тоже не более чем математическая модель, и если есть модели, которые не могут быть описаны, то есть и физические проблемы, которые невозможно предсказать. Значит, познание ограничено! Очень немецкая точка зрения, ты не находишь? Очень... идеалистическая, при всей ее невероятной логике. Даже сентиментальная. А математика для немцев как понятие дурно пахнет.
Друг передергивает плечами. — Так ты поэтому переключился на физику? Даже курс лекций не дочитал?
— Возможно, я не прав, – Иоганн смотрит, как «Орисаба» выходит из порта и ветер относит к берегу клочья дыма. – Возможно, нужно нечто большее, чтобы вообразить себя не капитаном, а летчиком и увидеть все сверху, но... Разум – то, что мне до сих пор не изменяло.
— Капитаном? – переспрашивает друг. – Летчиком?
Иоганн машет рукой: — Quatsch. Ерунда. Есть вещи, в которые я не желаю верить, приведи мне хоть сотню выкладок. – Он изумленно моргает и вдруг заходится смехом. – Кажется, я только что изобрел свое собственное доказательство!
Друг молчит и смотрит влево, туда, где среди прочих виднеется сквозь начавшуюся морось серый, как море и город вокруг, десятипалубный «Бремен».
Через неделю он отойдет от причала, увозя их обоих – и Мариэтту, конечно, – туда, где математику Иоганна, равно как и его собственную физику, пока не делят согласно национальной и политической принадлежности ее создателей. Через те самые десять лет, которые дал европейской науке Иоганн, за ними последует и коллега Гедель.
3.
Дверь в палату бесшумно открывается, но посетитель не входит сразу, лишь просовывает голову, вглядываясь в человека на высокой, с бортиками, больничной кровати. Затем неуверенно окликает: — Джонни! Наконец-то я тебя отыскал!
Человек на кровати с трудом отрывает голову от подушки – на это он еще способен – и в свою очередь, щурясь, всматривается в посетителя. У него и прежде была отвратительная память на лица, а теперь, когда зрение непоправимо ухудшается... — Представь, я умудрился здесь заблудиться! Свернул не туда: вправо, а не влево, там такая же палата, только в прихожей вместо медсестры – пара здоровенных копов! Спросили, к кому я иду – едва убедил их, что всего лишь желаю навестить доктора фон Неймана и не собираюсь злодейски покушаться на жизнь президента!
— Президента? – переспрашивает больной.
Теперь он узнает вошедшего, и ему досадно и радостно сразу: пусть приходят и видят его таким чужие, даже любопытствующие, но не те, кому он по-настоящему небезразличен. Не друзья. — Его самого, – говорит между тем друг. – Кажется, на вашем этаже всего две палаты.
В другое время Джонни был бы польщен: слабые отзвуки удовольствия он чувствует и теперь и, кажется, благодарен за болтовню. За прежнюю легкость. — Симметрично противоположен президенту, – усмехается он, и друг подхватывает смешок.
— Да, и я говорил о тебе в институте: если что, должность специального профессора твоя. Договор бессрочный.
— Бессрочный – как раз по мне.
— Смотри-ка, что я принес, – говорит друг, усаживаясь на стул для посетителей. Он лезет во внутренний карман, и Джонни видит в руках у него скрученную в трубку рукопись – и узнает свой собственный почерк. – Твой Тацит! Хочешь послушать?
— Потом.
— Тогда просто поговорить? А это что? – он нагибается и поднимает с пола конверт – и не может удержаться, чтобы не прочесть имя отправителя. – Гедель? Он написал тебе?
Джонни шевелит пальцами: — Да, на немецком. Спорю на доллар, что ты не угадаешь...
— Отчего же? – спокойно отвечает друг. – Герр Гедель верен себе, я полагаю? Не дает забыть о своей idee fixe?
— В первых трех строках выражает сожаления, а в остальных двухстах предлагает поразмыслить над его расчетами. Джонни улыбается: друг, как и он сам – дитя не столицы, а провинции давно почившей, ушедшей в прошлое империи, и это прошлое прорывается у них обоих в самые неподходящие моменты. Они дают ему выход – давали, поправляется Джонни, – а Гедель, который ничем от них в этом смысле не отличается, просто не замечает...
— Я слышал, что он опять... – начинает друг, но договорить не успевает: в дверь стучат.
Джонни отчаянно, с усилием вскидывает голову, и друг оборачивается вслед за его взглядом, ожидая увидеть собранную, серьезную Клари – хохотушка Мариэтта давно осталась в прошлом – или кого-то из общих знакомых. — Сын мой, ты занят? Нет-нет, не торопись, я подожду.
Друг изумленно смотрит, как фигура в темной сутане так же быстро исчезает за дверью, как и появилась: ничего подобного он не видел – он прикидывает – лет двадцать, со времен его львовской юности. — Джонни, но это...
— Иезуит?
Друг не решается спрашивать и только кивает. — Я... потерпел поражение, – говорит наконец Джонни, все еще глядя мимо. – Как тогда, с ним, – он находит взглядом письмо на прикроватном столике. – Думаю, мы к нему несправедливы: это не idee fixe – это помощь, подсказка, если хочешь... Я не сумел доказать себе, что могу... могу перестать мыслить – не существовать, именно мыслить. Недоказуемо в рамках системы – значит, если этот старый параноик прав...
Друг слушает, обмирая равно от ужаса и восторга: Джонни остается самим собой, несмотря на болезнь, и представить, что этот блестящий разум действительно совсем скоро исчезнет, невозможно, как невозможно не восхищаться его отвагой. Он даже умудряется усмехнуться определению.«Старый» относится отнюдь не к возрасту: Гедель на три года младше, – но именно к паранойе: Джонни по-прежнему убийственно точен. — Следует выйти за рамки, – заканчивает он. – Быть не капитаном и не летчиком – это, в конце концов, частности, и пусть не тем, кто на самом деле ведет корабль, но...
Друг обеспокоенно оглядывается: последние слова подозрительно смахивают на бред. — Не обращай внимания, – говорит Джонни, заметив его движение. – Лучше почитай мне – древние знали об этом куда больше нас.
— А он? – друг указывает на дверь.
— Ты же слышал: будет ждать.
Друг разворачивает рукопись, когда-то подаренную ему, и начинает: — Считайте за счастье свободу, а за свободу — мужество и смотрите в лицо военным опасностям…
Когда уходит последний за день посетитель и сиделка занимает свое место у двери, пожелав доктору фон Нейману доброй ночи, Джонни закрывает глаза, и мир у него за веками тотчас же вспыхивает синим: от густейшего ультрамарина до белесого, бледного голубого. Это море, думает он, а если есть море, значит, должен быть и корабль... Корабль действительно возникает, появляется неизвестно откуда, из-за пределов зрения: Джонни — или Янчи? — видит высоко над собой блестящий стеклярусный борт, перекинутую через него веревочную лестницу. Он поднимается, идет по скользкой палубе, берется за штурвал и почти чувствует, как откуда-то сверху протягивается рука – детская рука с коротко остриженными ногтями, с пятнышком шоколада на пальце, – чтобы повести его от одного странствия к другому по синей ковровой воде на корабле из венецианского бисера. Янчи готов – что бы ни ожидало его в конце плавания: надо только понять, что – или кто – движет его кораблем. Он почти уверен, что сможет, что вот-вот поймет, как понимал все и всегда. Сердце отсчитывает удар за ударом; в полной тишине, в ослепительном свете будапештского лета он стоит на палубе и ждет.
Свою родину любишь как мать, а влюбляешься часто в чью-то чужую (с) М. Риффо
Cвобода Автор: Capt. Jack Harkness Клип (4:17, 120 мб), исходники - документальная хроника Предупреждения: реальные сцены насилия и трупы
Революция сейчас перестала быть историей, она становится объективной трагической реальностью совсем рядом с нами. Только все равно есть те, кто считает, что революция – это шоу, игра, политическая показуха. Те, кто не знает историю и не помнит, что любая, даже самая справедливая по своим целям революция – это кровь и смерть. Мы у экранов телевизоров или в блогах стараемся оценить, выразить отношение, говорим об оппозиции, правах, защите… а в это время гибнут люди. Просто у нас аналитика, а у них – гражданская война.
Мы хотим показать вам другую революцию. В 1956 году в Будапеште началось восстание против просоветской власти. Несколько дней в конце октября – начале ноября на улицах города шли бои. В которых не было ни правых, ни виноватых. А потом СССР ввел в Будапешт танки. И это событие очень по-разному до сих пор оценивается и политологами, и историками. Но опять же, у нас аналитика. А там шли уличные бои.
Мы бы хотели, чтобы вы увидели революцию. Такой, какая она есть. Ведь самое страшное в ней то, что она всегда приносит с собой смерть. Не разбираясь в правах и политических требованиях.
Свою родину любишь как мать, а влюбляешься часто в чью-то чужую (с) М. Риффо
Парламентеры Автор: Capt. Jack Harkness Жанр: исторический очерк. Краткое содержание 29 декабря 1944 года в Буде и Пеште при невыясненных обстоятельствах погибли два советских парламентера... попытка разобраться, что же случилось на самом деле. Примечание: для исторического очерка автор использовал материалы книг Васильченко А.В. "100 дней в кровавом аду", Унгвари Кристиана "Осада Будапешта. 100 дней Второй мировой войны", Гостоньи Петер "Кровавый Дунай. Боевые действия в восточной Европе", Пляченко П.Ф "Дан приказ...", а так же материалы русских и венгерских сайтов по теме и музея Бункера на горе Геллерт в Будапеште
ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ:
Каждое утро в 11 часов от площади Диака Ференца в Будапеште отходит автобус. Он везет всех желающих в построенный в 1993 году парк «Мементо». Создатели парка предлагают жителям и гостям венгерской столицы «вспомнить», погрузиться в прошлое cоциалистической Венгрии - той страны, которая перестала существовать в 1989 году. Для этого в парк со всей страны были привезены памятники, привычный для нас родной соцреализм, который до сих пор можно увидеть на улицах и площадях постсоветских городов, но почти не встретить в современной Европе. Если пройти мимо «кубических» Маркса и Энгельса, гротесковых Трудящихся, сапогов самого Сталина и еще каких-то монументальных монстров, порожденных фантазией, пропитанной идеологией советских и венгерских скульпторов прошлого века, то можно увидеть два стоящих рядом памятника. Военные, у обоих в поднятых руках флаги. Подписей под памятниками нет. Это капитаны Илья Остапенко и Миклош Штайнмец, два советских солдата, погибших при осаде Будапешта советскими войсками 29 декабря 1944 года. Один небольшой эпизод из истории Второй мировой войны. Гибель всего лишь двух человек, обстоятельства которой до сих пор неизвестны, но воюющие стороны почти стразу стали использовать это для своей агитации. Дело все в том, что это были не просто советские капитаны, а парламентеры, которые с белыми флагами в руках шли к немецкому командованию в Буде и Пеште с предложением о капитуляции. Смерть парламентеров на войне, да еще при невыясненных обстоятельствах – прекрасный повод для международного скандала. Как только об этом стало известно, советское командование начало обвинять немцев, немцы – венгров, венгры – тоже немцев, и русских заодно. За убийство Остапенко артиллерийский капитан Эрих Кляйн в 1948 году был приговорен к смертной казни, правда, потом казнь была заменена на 25 лет лагерей, а в 1993 году военная прокуратура РФ реабилитировала Кляйна, сняв с него обвинение.
Понятно, что историю пишут победители, понятно, что она не терпит сослагательного наклонения и никакие «если бы» уже не возможны, но хочется разобраться, что же все-таки случилось тогда, 29 декабря 1944 года, был ли у советских парламентеров шанс на успешное завершение их миссии. К сожалению, имеющиеся источники по данному вопросу напоминают своеобразный междусобойчик. Венгерские, немецкие и русские авторы цитируют один другого по кругу, одинаково излагая события, но по-разному расставляя политические акценты.
Попробуем собрать общую картину тех событий. Советская осада Будапешта, длившаяся с конца октября 1944 года по начало февраля 1945, считается одной из самых сложных советских военных операций по освобождению Восточной Европы. Тогда Венгрия оставалась одной из последних союзниц Германии, и сохранение Будапешта, равно как и его взятие, было стратегически важным для обеих сторон. Маршал Малиновский хотел взять город как можно быстрее и перебросить освободившиеся силы для наступления на Братиславу и Вену. Он и маршал Толбухин прекрасно понимали, что бои в условиях крупного города с неровным рельефом, разделенного рекой на три части, потребуют много времени и сил. Кроме того, Красная Армия впервые осаждала европейский город с почти миллионным населением. 29 декабря по согласованию с Москвой советское командование предложило немецкому гарнизону капитулировать. Все источники описывают условия сдачи как достойные. Венгерских военнослужащих в плен брать не предполагалось, а немцы подлежали репатриации в Германию сразу же по окончанию войны. Всем разрешалось сохранить форму и награды, а офицерам – даже личное оружие. Должно было быть обеспечено снабжение продовольствием; больным и раненым оказана необходимая медицинская помощь. Передать ультиматум должны были капитаны Миклош Штайнмец – в Пешт и Илья Остапенко – в Буду.
А вот теперь начинается самое интересное. Описание событий. В мемуарах и документах сохранились советские и венгерские описания гибели Штейнмеца, которые настолько сильно отличаются друг от друга, что там даже разнится количество человек, которые сопровождали парламентера. Пляченко П.Ф. в своей книге «Дан приказ…» рассказывает о гибели группы Штайнмеца так: «В назначенное время огонь с нашей стороны прекратился. Все впились глазами в то место, откуда должна была появиться машина с парламентерами. Вот и она. Справа от НП по дороге Вечеш - Будапешт на небольшой открытой машине с белым флагом ехал капитан Штайнмец со своими товарищами. Они кому-то помахали руками и медленно удалились в сторону переднего края [фронта]. Но едва автомобиль приблизился к траншеям противника, раздался ружейный выстрел. Выстрел в упор. Автомобиль вспыхнул. Около горящей машины рвались мины. Капитан Штейнмец встал во весь рост, поднял белый флаг и замахал им над головой. И тут вражеский осколок сразил его насмерть. Погиб и сержант Филимоненко. Спасти удалось только тяжело раненного лейтенанта Кузнецова».
Кристиан Унгвари и Васильченко А.В. ссылаются на воспоминания Дьюлы Литтерати-Лоотца, командира батареи противотанковой артиллерии из состава 12-й резервной дивизии: «В первой половине дня командир одного из артиллерийских расчетов сообщил мне, что со стороны Вечеша приближается русский внедорожник с белым флагом. Я тут же побежал на передовую, к укрытым на краю улицы Юллёй орудиям. Там смог убедиться, что это была чистейшая правда. Приблизительно в 200 метрах от нас по мостовой улицы были выложены в шахматном порядке противотанковые мины. Их можно было увидеть даже невооруженным глазом. Дело в том, что отступали в спешке, а потому у немцев не было времени, чтобы спрятать мины под дорожным покрытием. С учетом того, что эта улица была покрыта брусчаткой, затея выглядела почти бесполезной. Мы не рассчитывали, что на них кто-то подорвется (уж слишком они были видны). Расчет был на то, что перед минным полем русские танки остановятся, на некоторое время превратившись в великолепную мишень. К нашему великому удивлению внедорожник, в котором сидело только два человека, сбросил скорость лишь непосредственно перед самыми минами, но не остановился. Он пытался медленно маневрировать между ними. Человек, сидевший рядом с водителем, сжимал в руке палку, к которой был привязан белый платок. Все выглядело отнюдь не безнадежно. Мины были выложены с учетом ширины танка, который был вдвое больше джипа. Но хаотическое расположение мин заставляло водителя выписывать сложные фигуры, перемещаясь от одной стороны улицы к другой. Я могу лишь сказать, что это было дьявольски гнетущее зрелище. Мы ждали в напряжении: сможет ли машина проехать? Над улицами висела тишина, нигде не раздавалось ни выстрела. А затем все произошло в какие-то доли секунды. Мощный взрыв, бледно-серый дым, взметнувшаяся вверх машина и взлетевший высоко в воздух белый флаг. Когда клубы дыма рассеялись, мы увидели развороченный автомобиль, стоявший посреди минного поля. Оба русских замерли, откинувшись на сиденьях. Противотанковая мина взорвалась у них слева по борту. Видимо, русский водитель наехал на нее левым передним колесом…»
Отрывок из воспоминаний Литтерати-Лоотца был проверен советскими и венгерскими исследователями. В 60-е годы Шандор Тот (венгерский писатель) вместе с нашими ветеранами посетил место гибели Штайнмеца. Им удалось проанализировать сохранившиеся воспоминания и с точностью до метра установить место гибели группы Штайнмеца. Получается, что Литтерати-Лоотц не мог настолько точно рассмотреть происходившие события. Это связано с тем, что сама улица Юллёй изгибается своеобразной дугой, и минные заграждения, в районе которых подорвалась машина с парламентерами, находились на самой высокой ее точке. И плюс ко всему, батарея Литтерати-Лоотца стояла дальше, чем он вспоминает, и он не мог видеть события в подробностях. Да и не стоит забывать о том, что в тот день шел сильный снег, о чем писали все свидетели событий, и видимость была очень плохая.
Некоторые венгерские и немецкие сайты утверждают, что даже знаменитая фотография тела погибшего парламентера является фальшивкой. Тем не менее, из тела капитана Штайнмица были извлечены две пули, и так до конца и не ясно (да и не будет уже), что на самом деле стало причиной гибели: мины, выстрел противотанкового орудия или выстрелы в парламентера с белым флагом в руке.
Группе капитана Ильи Остапенко повезло больше. В нее входили начальник штаба первого батальона 1077-го стрелкового полка старший лейтенант Н. Ф. Орлов и старшина комендантской роты штаба 23-го стрелкового корпуса Е. Т. Горбатюк. Несмотря на то, что двигались они под огнем, никто не был ранен. Со второй попытки им удалось выйти к немецким позициям. Остапенко уже знал о гибели группы Штайнмеца, но это не изменило его решения двигаться дальше. У вражеских позиций их встретили немецкие солдаты и, завязав им глаза, отвели на командный пункт 8-й кавалерийской дивизии СС, располагавшейся на горе Геллерт. Остапенко вручил ультиматум старшему по званию офицеру командиру 8-й кавалерийской дивизии СС бригаденфюреру Румору, который немедленно связался с обергруппенфюрером СС Карлом Пфеффер-Вильденбрухом, ответственному за оборону Будапешта. Где-то через час после того, как Пфеффер-Вильденбрух ответил на ультиматум отказом, группа парламентеров начала выдвижение обратно. По воспоминаниям старшего лейтенанта Орлова, им предложили по стакану воды, которую они с радостью выпили. Затем немцы снова завязали им глаза, за руки вывели из помещения, где шли переговоры, и посадили в машину. Когда делегация достигла немецких позиций, шарфюреру СС Йожефу Бадеру, унтер-офицеру 8-й кавалерийской дивизии СС, было поручено доставить русских парламентеров к нейтральной полосе. Шли пешком. Но чем ближе они подходили к переднему краю [фронта], тем сильнее становился артиллерийский обстрел, который должен был прекратиться за несколько часов до этого. Все были предупреждены о группе парламентеров, но потом почему-то не дождались их возвращения и возобновили обстрел. Бадер предложил Остапенко переждать, но у того был приказ возвращаться как можно скорее. Тогда Бадер приказал группе остановиться, снял с них повязки и сказал, что дальше они пойдут сами, так как он не намерен совершать самоубийство. Когда группа удалилась примерно на 50 метров, рядом разорвался снаряд. Затем шарфюрер увидел, что путь продолжают только двое, третий без движения лежал на дороге. Бадер утверждает, что с немецкой стороны по парламентерам никто не стрелял, тогда как наши источники пишут следующее: «На обратном пути, когда парламентеры миновали последнюю линию огненного кольца, фашисты ударили им в спину. Илья Остапенко был убит. По счастливой случайности остались живы Орлов и Горбатюк». Вероятнее всего, артиллерийский огонь вела или одна из советских батарей, которой не дошло сообщение о парламентерах, или венгерские зенитные орудия, которые были развернуты на том же участке. В результате обследования тела Остапенко советской стороной было обнаружено, что он получил в спину два осколка и четыре пули. А дальше начинается пропаганда. В советских мемуарах можно было встретить такие упоминания: «Советское командование решило вручить командованию осажденного гарнизона ультиматум: прекратить бесцельное кровопролитие, сложить оружие, сдаться. Всю ночь мощные радиогромкоговорители с наших передовых позиций передавали в сторону неприятеля это сообщение. В назначенный срок на установленных участках смолк советский огонь. Автомобиль с парламентерами, посланный к линии боевого соприкосновения, был растерзан снарядом немецкой пушки, бившей прямой наводкой. На другом участке фронта нашего парламентера убили выстрелом в спину, когда он уже возвращался из немецкого штаба после вручения ультиматума. Два больших белых флага поникли, обагренные кровью». Или еще: «В связи со злодейским убийством фашистами советских парламентеров во всех частях, в том числе и авиационных, состоялись митинги. У нас митинг открыл замполит майор А. Резников. Говорил он страстно и убежденно, каждое его слово глубоко западало в наши сердца». Немецкая сторона предложила собственную версию, сообщив, что никаких парламентеров не было вообще, в Берлин была отправлена телеграмма: «В качестве парламентеров они отправили не двух советских офицеров, а четверых немецких военнопленных. Командование в Будапеште сначала приказало их расстрелять, но затем решило передать в руки тайной фельдполиции в Вене. По последним данным, этих четырех военнопленных по каналам командования СС и полиции в Вене планируют отправить в ставку фюрера для допроса. В соответствии с находящимися здесь документами, в связи с якобы имевшим место убийством делегации советских парламентеров, о чем ясно говорилось в передаче советского радио от 31 декабря 1944 года, мы можем ответить следующее: «Отправка в город советских парламентеров, как заявляет советская сторона, на самом деле места не имела».
Таким образом, немецкое командование, отрицало сам факт существования официальной советской делегации, хотя Пфеффер-Вильденбрух был проинформирован о группе Остапенко. Так как убийство парламентеров является грубым нарушением норм международного права, Германия не хотела брать ответственность за их гибель на себя.
А дальше… Дальше начались бои за город. Мирное население не успело уехать из Будапешта: еще 24 декабря горожане праздновали Рождество, ходили на ярмарку, а в Будапештском театре оперетты давали «Графа Люксембурга». В городе оставалось около восьмиста тысяч жителей. Тяжелые уличные бои шли больше месяца: за каждую улицу, за каждый дом. Поэтому Будапешт называют «Дунайским Сталинградом». Да, история не знает сослагательного наклонения, но возможно, если бы миссия Штайнмеца и Остапенко увенчалась успехом, гибели тысяч людей – мирных жителей, советских, румынских, венгерских и немецких солдат – можно было бы избежать.
Сегодня большинство историков считает, что гибель парламентеров была случайностью, которую очень грамотно использовали обе воюющие стороны. Унгвари в своей книге пишет, что венгерским школьникам постоянно напоминали об убийстве советских капитанов, показывая зверства нацистов. Но Унгвари субъективен так же, как и наши советские источники. Пропагандистские бои не прекращаются до сих пор, хотя давным-давно закончились и Вторая мировая, и даже Холодная война. Памятники капитану Илье Остапенко и капитану Миклошу Штайнмецу перенесли в парк "Мементо", на их фоне фотографируются туристы. Но как бы ни складывалась политика сегодня, мне кажется, что всегда следует помнить о таких вещах. Ведь дело не в пропаганде, а в том, что нужно иметь смелость и огромную силу духа, чтобы идти с белым флагом в руках, зная, что можешь не вернуться. И еще, как бы громко, может быть, это ни звучало, история учит нас очень многому, надо только уметь видеть и понимать ее уроки.
Свою родину любишь как мать, а влюбляешься часто в чью-то чужую (с) М. Риффо
Для обложки использованы: Картина Vízkelety Béla, "Осада Эгера в 1552"; Фрагмент обложки и декора страницы первого издания "Хроники" Тиноди Лантоша, 1554; Герб скопирован с дворянского патента, выданного Т.Л. в 1553 г.; Фрагмент рукописи песни "Hadnagyoknak tanusag" Свою родину любишь как мать, а влюбляешься часто в чью-то чужую (с) М. Риффо
Примечания: Большое спасибо ferko_c за соавторство, а также ему и Тайлин за то, что отбетили этот текст. В тексте использованы мотивы романов Магды Сабо "Старомодная история" и Матэ Залка "Добердо" Предупреждение: сцена "для взрослых" ближе к финалу. ПЕРЕПОСТ на личные страницы ТОЛЬКО С ВЕДОМА И РАЗРЕШЕНИЯ АВТОРА
Если кто в этой жизни и был невезучим, то как раз-таки Миклош Отт.
Узнал он о том еще в самом нежном детстве, когда матушка вместо сказок рассказывала ему истории о храбром генерале Карле Отт фон Баторкиц. Генерал начал службу в восемнадцать лет — матушка говорила, что рано, но Миклошу казалось, что восемнадцать — это очень много! Больше всего он любил историю, как генерал сражался с турками, но и остальные были ничего. Вообще-то она всем их рассказывала, даром что сама была урожденная Фаркаш. Отец умер слишком рано, Миклош его и не помнил, но матушка вела дом твердой рукой и всегда знала, что правильно, а что нет.
ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ
Так что про генерала слушали и старшие братья, и Миклош, и даже младшая сестра Паула — хотя зачем бы девчонке про него знать? Тогда-то Миклош и заподозрил неладное. Ну что это за фамилия — Отт? Почему бы ему не зваться, как положено — Миклош фон Баторкиц, если на то пошло? Он подписал этим именем одну из тетрадей, но домашний учитель, господин Доба, сказал, что так нельзя, и отнес ее матушке.
Та, усадив Миклоша рядом с собой на диван, очень серьезно объяснила ему: конечно, он приходится генералу внуком, но это тайна.
— Ты же умеешь хранить тайны, Миклошка? Вот когда вырастешь, непременно устроишь так, чтобы мы снова могли носить титул. А пока послушай, как храбрый генерал победил самого Наполеона под Маренго!
Миклош понял все правильно — надо вырасти и стать генералом.
Но оказалось, здесь ему тоже не повезло: в армию по традиции шел не третий, а второй сын. Первому доставалось имение, второй отправлялся служить, а третий — то есть сам Миклош, — мог посвятить себя церкви, если имел к тому склонность. Если же нет, мог пойти по инженерной части, или по финансовой, или стать адвокатом.
У матушки и на этот случай все было предусмотрено. Каждую вторую среду она заходила в комнату Миклоша, шурша нарядным платьем, проверяла, хорошо ли у него вымыты руки и уши, приказывала надеть парадный костюм и вместе с ней отправляться в гости к Бергерам. Миклош отнекивался, говорил, что у Бергеров скучно, а парадный костюм ему жмет. — Как же скучно? — удивлялась матушка. — Йожеф Бергер — такой милый мальчик, твой ровесник, отчего бы тебе с ним не поиграть? Или пройтись по саду с сестричкой его, Нинон? А какие у них ужины! И домашние концерты! А если, когда ты вырастешь и выучишься, господин Бергер когда-нибудь замолвит о тебе словечко господам акционерам Дебреценского банка, то ты будешь жить, нужды не зная.
Миклош уже понимал, что матушку не переспоришь. У Бергеров его отправляли в детскую, играть с Йожефом и Нинон. Но что за радость играть с теми, кто шагу боится ступить, чтобы не помять и не запачкать праздничную одежду и не рассердить взрослых? Йожеф не соглашался ни на дерево влезть, ни подраться, ни побегать наперегонки с дворовой собакой. Он даже верхом ездить не умел!
Самого Миклоша бывший отцов денщик посадил на коня давным-давно — в седле он чувствовал себя как дома. Еще бы, ведь генерал был не кем-нибудь, а кавалеристом! А у Бергеров — надо же! — на конюшне рядом с выездом родителей стоял пони. Пони и тележка для детей! Ладно Нинон — но Йожеф тоже ездил в тележке, как девчонка!
Правда, про генерала он выслушал, но ничего не сказал, а повел показывать новую игрушечную железную дорогу: вокруг нее собрались не только дети, но и взрослые, и ахали, и хлопали в ладоши, когда зазвонил колокольчик и поезд поехал. Йожеф сам заводил его ключиком и теперь стоял, гордо поглядывая на Миклоша. И Нинон смотрела на Миклоша у брата из-за плеча — Нинон всегда пряталась, как мышка, и на мышку походила: и длинным острым носом, и короткой верхней губой, из-под которой торчали передние зубы. Позже, когда их позвали пить чай с пирожными, Миклош опять попробовал заговорить про генерала, но Йожеф вдруг надулся и сказал, что генерал — никакой Миклошу не дед, и что он просто примазывается. Миклош не выдержал и поколотил его.
Больше к Бергерам они не ходили. Матушка, которой Миклош честно рассказал все, погладила его по голове и сказала: — Может, и правда Балинта отправить в Грац, а тебя в Будвайз, в артиллерийскую школу? Миклош был счастлив. Почти счастлив — генерал, как-никак, учился в Венской инженерной академии. Но матушка объяснила, что на Академию у них денег не хватит, и Миклош, в общем, смирился. Осталось подыскать себе подходящую войну, чтобы совершить побольше подвигов. И лучше бы, конечно, при этом не уезжать далеко от дома. Домашний учитель, господин Доба, перечислил ему все войны, которые знал, но не смог ответить, какая из них самая лучшая. Миклош взялся было за газеты, что читала матушка, но там ничего про войны не было, а писали только всякие глупости: то про принца Рудольфа, который застрелился в каком-то замке, то про Вышеградскую крепость с вампирами, то про цыгана-разбойника, похитившего баронессу Балужански.
Но тут наступил сентябрь, и Миклош пошел в гимназию. Йожефа Бергера, с которым они так и не додрались, он там не обнаружил. Зато в классе было множество других мальчиков, с которыми можно было обсуждать сражения и даже устраивать их, ездить в манеже верхом, учиться фехтовать и стрелять. Правда, приходилось учить еще и математику, и географию, и историю, но все это можно было приспособить к будущей службе. У Миклоша получалось хорошо, и его хвалили.
Невезение на время притихло, спряталось.
Правда, Иштван, который как раз приступил к самостоятельному управлению имением, умудрился наделать долгов, а урожая, чтобы их отдать, не хватило. Но матушка опять повздыхала, достала откуда-то большую шкатулку и ушла, и через некоторое время все уладилось. Матушка наняла управляющего, который не давал Иштвану транжирить деньги на всякие новшества вроде мелиорации или, прости Господи, ирригации.
Во втором классе Миклош добрался до жизнеописания своего генерала, и с удивлением обнаружил, что в нем не значится ни сына — то есть миклошева отца, Габора Дьердя Отта, — ни других детей, ни даже жены. По привычке он спросил у матушки, и та, вздыхая, объяснила, что генерал женился поздно, а жена его, бабушка Миклоша, была не дворянского сословия, а служила кассиршей при купальне. И хотя документы были выправлены как полагается, никто не признал этого брака, а детям и титула не досталось. Хорошо хоть, состояние никто отбирать не стал. Миклош рассудил, что генерал так и остался генералом, и больше об этом не задумывался.
Он перешел уже в предпоследний класс, когда как-то осенью подошел к нему приятель, Дьюла, ткнул локтем в бок и спросил: — Ты как, Миклош — идешь? — Куда это? — Как куда — к женской гимназии! Смотреть! Миклош пожал плечами: если все идут, то и он пойдет, конечно.
К самой женской гимназии молодым людям подходить не разрешалось; они толпились немного подальше, у забора, в тени пыльных тополей. Миклошу даже здороваться не нужно было — всех он только что видел на уроках. И вдруг в стороне он заметил незнакомые лица, а среди них…
— Кто это там? — спросил он у Дьюлы.
— Коммерсанты. Коммерческое училище, — приятель скривился, выражая презрение к простолюдинам, пусть даже денег у этих простолюдинов было в десять раз больше, чем у него.
Миклош вгляделся: с краю, ближе всего к дороге, стоял… ну точно, Йожеф Бергер! Он его сразу узнал. Йожеф был все такой же чистенький, хоть и вырос, конечно. И у него была трость! Ну скажите на милость, зачем ему понадобилась трость? Чтобы задаваться, конечно, в том числе перед Миклошем. У того даже кулаки зачесались.
Но тут отворилась дверь гимназии, и вышли барышни в форменных платьях и фартуках — высокие и маленькие, блондинки и брюнетки. Одни бойко поглядывали по сторонам, другие шли, скромно опустив глазки. Молодые люди схватились за шляпы, кланяясь. Миклош посмотрел на Йожефа: тот шагнул вперед, поклонился одной из барышень, что-то сказал. Барышня рассмеялась, кивнула ему — он надел шляпу и пошел рядом с ней. Миклош лица барышни не рассмотрел, но раз Бергер ее выбрал, наверняка она была хорошенькая. Как бы узнать, кто это?
Несколько дней подряд в классе только и было разговоров, что о гимназистках. И не о них одних — некоторые хвастались, что летом успели уже вкусить запретного плода где-нибудь в деревне, а Бела Орбан утверждал, что старший брат водил его в Вене в настоящий веселый дом, к девицам. Правда, больше ничего не рассказывал — так что, скорее всего, врал.
Но мысль эта запала Миклошу в голову, и когда Иштван приехал к ним из имения, он, не долго думая, поинтересовался у брата — нельзя ли и ему, Миклошу, что-то такое попробовать? Иштван расхохотался, ударил Миклоша по плечу и сказал, что непременно все устроит.
И устроил: стоило Миклошу приехать в имение, как брат лихо ему подмигнул и сказал, чтобы вечером он дверь не запирал и ждал гостью.
Миклош не волновался. Ему было любопытно, и только, ведь гостья эта уж точно не могла быть барышней, которую провожал Йожеф Бергер. Так оно и оказалось: девка-служанка со свечкой в руке проскользнула в дверь, оглядела его с головы до ног, потом распустила шнуровку, скинула ботинки и легла. Миклош слышал, что нужно делать. Он осторожно потрогал большую белую грудь, сжал сильнее, полез целоваться. Девка хихикала, потом запустила руку ему в подштанники и сжала. Миклоша словно судорогой скрутило: он дернулся раз и другой, вскрикнул. Девка вытащила руку, сказала, что для первого раза неплохо, но надо поучиться. И поучила, конечно.
Так что когда в классе заходили разговоры «об этом», Миклош со знанием дела рассуждал, что и как, и все слушали и кивали.
Йожеф Бергер тем временем поменял одну барышню на другую. Миклош рассмотрел и эту: наверно, что-то в ней было, коли так. Следить за барышнями Йожефа Бергера оказалось делом увлекательным: Миклош даже забросил карты, на которых вычерчивал схемы сражений, цветными мелками обозначая продвижение войск своих и противника.
Матушка вздыхала: из четверых детей в доме оставались только двое — младший сын и дочь, которую следовало удачно выдать замуж. Паула тоже училась в гимназии, в младшем классе, но искать жениха ей полагалось по всем правилам: в школе танцев.
В школу танцев отдавали детей все мало-мальски заметные семьи города. А поскольку мужчин в доме, кроме Миклоша, не осталось, то ему и надлежало сопровождать сестру. В общем, не так оно оказалось и плохо — все ему были знакомы, а если время от времени надо было пригласить не сестру, а другую барышню, то Миклош справлялся и с этим.
На третьем уроке — он точно запомнил — в зале появился Йожеф Бергер. Сестру свою он вел под руку, но все равно казалось, что она прячется у него за спиной. Нинон, хоть и наряжали ее сейчас в платья от лучших портных, и модные прически делали, стала еще больше похожа на мышку: верхняя губа совсем не прикрывала зубы, а нос был такой длинный, что кончик его, кажется, шевелился. Она робко улыбнулась Миклошу, тот поклонился. И тогда Йожеф посмотрел на него и тоже коротко кивнул.
Вот тут-то, когда Миклош Отт потерял бдительность, невезение снова взялось за него.
В конце учебного года в школе танцев устраивали бал; в этот раз всем полагалось одеться не просто в бальные платья, но в маскарадные костюмы. Матушка вручила Миклошу отцовский мундир — и дело было сделано. Зато с Паулой хлопот оказался полон рот — она никак не могла выбрать, чего хочет. Гимназисты в классе говорили, что у них дома происходит то же самое.
Молодым людям не возбранялось являться без масок; так что Миклош, которому прятаться и в голову не приходило, вошел в зал один, с парадного входа, и огляделся, высматривая знакомых. Бергер, с его-то привычками, наверняка должен был надеть маску! Но Бергера не было — зато Миклош вскоре почувствовал, как кто-то смотрит на него сквозь толпу. Это была барышня, наряженная султаншей: лицо ее закрывала не маска, а чадра, расшитая жемчугом, и сквозь нее виднелись одни глаза, темные и ласковые. У Миклоша в груди что-то перевернулось, сжалось. Он бросился разыскивать матушку, которая разговаривала с другими дамами, а найдя, указал на барышню-султаншу.
Через пять минут он уже танцевал с нею. Зал плыл у него перед глазами. От барышни пахло тонко и прохладно, зелено. Знакомые глаза улыбались под чадрой. Так вот как бывает, ошеломленно думал Миклош. Неужели все это чувствуют? И Йожеф Бергер, когда провожает то одну, то другую, тоже? Даже говорить с ней оказалось совсем не трудно. В этот раз слова лились легко и свободно, хотя он и сам не вспомнил бы, о чем рассказывал. Он думал о том, что за два часа до полуночи, когда ударит гонг, маски будут сняты, и тогда… Сердце колотилось.
Миклош протанцевал с ней не два положенных, но целых три танца, получил нагоняй от матушки и еще один от Паулы, одетой цыганкой, и пропустил их мимо ушей. Он ждал. И все-таки медный звон застал его врасплох: он увидел, как рука в перчатке отстегивает чадру и моргнул, не веря глазам, глядя на короткую верхнюю губу, торчащие зубы и крысиный носик Нинон. Нинон! — Матерь Божья! — выдохнул он в отчаянии. — Почему вы всегда в чадре не ходите?!
Невезение радостно вскинуло голову: именно в этот миг все звуки и голоса смолкли, и слова прозвучали в полной тишине. Нинон всхлипнула и убежала. Все смотрели на него — и в этой тишине, четко печатая шаг, по залу прямо к нему прошел Йожеф Бергер. Остановился напротив, и, глядя в упор темными глазами, полными презрения, ударил Миклоша по щеке.
Разумеется, никто не разрешил бы им устраивать дуэль до окончания школы. Миклош, как вызванный, имел право выбора оружия, но так им и не воспользовался. Он отлично знал, что Йожеф Бергер не умеет ровно ничего: ни стрелять, не фехтовать.
Дьюла, секундант Миклоша, сказал, посмеиваясь, что все в классе и даже в городе завидуют его смелости: ни у кого не хватило бы духу сказать такое Нинон в глаза. А Йожеф, должно быть, полный идиот, если выбрал сабли.
Год летел стремительно; в июне, наполненном запахами лип и жареного на вертеле мяса, дуэль должна была состояться. Когда Миклош увидел Йожефа Бергера, тот опять стоял напротив: без сюртука, в одной только белой рубашке, с саблей в руке. Кто-то крикнул: — Сходитесь! Йожеф бросился к нему, неумело размахивая саблей. Миклош встал в позицию, защищаясь, еле заметно повернулся боком — и пропустил удар. В глаза блеснуло солнце, отраженное от лезвия, и стало темно.
Потом ему рассказали, что он чудом не окривел: Йожеф Бергер ударил его по щеке чуть пониже глаза. Случайно — на этом сходились все. Конечно, разве коммерсант способен выучить хоть пару приемов?
Шрам у него остался, и глубокий. Балинт, средний брат, студент в Граце, утешал — говорил, что некоторые наносят себе такие шрамы нарочно, чтобы показать свою удаль. Миклош видел, что людям неприятно на него смотреть, но не слишком горевал: ему предстояли испытания в Артиллерийскую школу, и он днями напролет зубрил математику и географию. Единственное, о чем он жалел — о том, что Йожеф Бергер, как говорили, приходил к нему, но он лежал без сознания с разрубленным почти пополам лицом и ничего не знал.
А невезение, как пиявка, насосавшаяся крови, опять умолкло.
Надолго — Миклош Отт успел поступить в Артиллерийскую школу в Будвайзе, и закончить первый год, и побывать на маневрах, и вот теперь был дома, в отпуску. Учиться ему по-прежнему нравилось. Правда, светлый образ храброго генерала слегка полинял: оказалось, что в той самой битве при Маренго никакой победы одержано не было, и в некоторых других тоже. Да и времена наступили не те; но хотя Миклош Отт понимал, что генералом ему не быть, то на полковника-то мог рассчитывать твердо.
Большая часть его бывших однокашников никуда из города не уезжала, и через два дня он тоже чувствовал себя так, словно не было ни танцкласса, ни бала, ни дуэли, ни артиллерийской школы. И потому, когда тот же Дьюла позвал, как в старые времена, поглазеть на гимназисток, Миклош согласился. Все равно других дел на этот час у него не было.
Вообще-то Паула успела уже рассказать ему, что Йожеф Бергер тоже никуда не уехал. О Нинон же говорили, что она больше не выходит из дому. Во всяком случае, в обществе она не появлялась, а те немногие, кого Бергеры считали достойными приглашения на ужины и домашние концерты, не спешили рассказывать, видели ее или нет.
Йожеф Бергер работал в банке, принадлежащем его отцу, и считался самым завидным в городе женихом. Но напрасно барышни высматривали его на балах: он не желал появляться там, где оскорбили его сестру.
Так что они провожали его взглядами, томились и вздыхали, и никто не поверил, когда по городу разнесся слух, что Йожеф Бергер стал ухаживать за Эллике Петеш, у которой гроша ломаного за душой не было. Родители Эллике то ли бросили ее, то ли сгинули неизвестно где, и все знали, что ее воспитывает бабка, особа уважаемая и почтенная. Так что воспитание у барышни было, и отменное, а приданого — увы, никакого. По дороге к гимназии Миклош Отт — совсем как в школе — со знанием дела рассуждал о женщинах; вернее, о том, как жить от воскресенья до воскресенья при отсутствии барышень, крестьянок и даже девок. Ясно же, что не друг с другом, не пристало будущим офицерам, да оно и по мордасам схлопотать можно. Так вот — гимнастика, холодные обтирания, занять ум учебой и... лавочки букинистов, господа! Одноклассники внимали и скептически хмыкали, но Миклош, как "повидавший мир", на них не обижался. Невезение тащилось следом, тенью под ногами, но летнее солнце придавило его к мостовой, и пыльный городок благодушно глядел на них...
— Смотри, смотри, — сказал Миклошу Дьюла. — Вон идут! Миклош посмотрел: Йожеф Бергер шел, наклоняя голову к барышне, тоненькой, высокой и белокурой. Йожеф Бергер улыбался, и барышня улыбалась, а за ними следом бежала собака — большая, лохматая, черно-белая, — и тоже улыбалась во всю пасть.
— Боби! — позвала девушка, обернулась — и натолкнулась взглядом на Миклоша Отта. Тот, как положено, поклонился, но она не ответила и пошла быстрее.
С тех пор Миклош торчал под забором у гимназии каждый день и посмеивался: в будни Йожеф Бергер не мог уйти со службы до вечера. Так что никто не мешал Миклошу разглядывать Эллике Петеш и обсуждать, что она, кажется, недурна собой, но слишком уж бедна. Она тоже его заметила: по крайней мере, ему казалось, что первым делом она смотрит именно туда, где стояли обычно взрослые ухажеры, а встретившись взглядом с Миклошем, вспыхивает, отворачивается и прибавляет шагу. Ему это нравилось.
До тех пор, пока матушка не вызвала его однажды утром к себе в кабинет, расстроенная донельзя, и не сказала, что в женской гимназии скандал: Эллике Петеш написала на своей нижней юбке химическим карандашом: «Терпеть не могу Миклоша Отта!» Надпись обнаружила бабка, отнесла улики в гимназию, директрисе, а та передала через Паулу, чтобы госпожа Отт зашла к ней. — Боже правый, Миклош, причем тут ты? Разве ты с ней знаком? Миклош честно признался, что не перемолвился с барышней Петеш ни единым словом, друзья охотно подтвердили его невиновность. Паула рассказала, что Эллике сделали внушение, подчеркнув, что Христос не для того принял смерть нa кресте, чтобы кто-то безответственно бросaлся словaми вроде "терпеть не могу". После чего преподавательница химии чем-то вывела надпись со злосчастной юбки.
Через несколько дней, когда Миклош уже готовился уезжать, Паула принесла еще одну новость — о том, что Йожеф Бергер расстался с Эллике Петеш.
На этом, наверно, можно было бы закончить рассказ о невезении, если бы пятнадцать лет спустя уже назначенный командиром саперного отряда десятого батальона гонведской горной бригады Миклош Отт не явился в офицерское собрание, где готовился праздник по случаю прибытия пополнения.
К тому времени он успел немало перенести на войне. Начинал в Сербии, служил в Галиции и Карпатах, успел даже поучиться на саперных курсах. Учиться ему на этот раз не понравилось: городок, куда его направили, находился слишком близко к фронту, и был ни то ни се, а Миклош всегда полагал, что нельзя смешивать военную жизнь и гражданскую. Зато теперь он считался незаменимым: его отряду доставалось и лучшее место в казарме, и лучшая кормежка. Матушка писала ему еженедельно, присылал весточку и Иштван, что изо всех сил старался сохранить родовое имение. От Балинта, который призван был как полевой судья, вестей не было уже полгода — но матушка уверяла, что он непременно вернется. Писала и Паула, но та больше жаловалась, как трудно стало достать продукты: в лавках не найдешь ни мяса, ни сала, хорошо еще, Иштван выручает. А нового платья у нее не было уже полгода — слыханное ли дело?
В столовой собрания — большом сенном сарае, где были расставлены столы, накрытые белыми скатертями — толпились офицеры, и здешние, и новоприбывшие. А у окна, боком к Миклошу, сидел обер-лейтенант, который показался ему знакомым. Миклош подошел ближе — и глазам не поверил: это был Йожеф Бергер!
Юлийская Крайна — последнее место, где он предполагал бы его встретить, если бы вообще думал о нем все эти годы; даже удивительно, что сразу узнал. Правда, Йожеф Бергер не очень-то изменился, разве что лицо покрылось нездоровой желтизной, да залегли у рта глубокие складки.
Миклош смотрел и дивился, и, конечно, Бергер заметил его и уставился в все глаза.
Но тут от дверей раздался шум, защелкали каблуки: это входил командир полка, а за ним свита и адъютанты. Миклош старался не выпускать Йожефа Бергера из виду, но через головы разглядеть не мог и отыскал, когда первые официальные тосты сменились буйным весельем. Он и сам выпил изрядно: и коньяк, и вино, и вдобавок — ямайский ром, невесть как попавший на фронт.
Море стало ему по колено, и вот так, пошатываясь, он подошел к Йожефу Бергеру. Тот, кажется, был трезв — гораздо трезвее Миклоша.
Жара в собрании стояла неимоверная. В одном углу пели, в другом пытались плясать, не обращая внимания на начальство, в третьем, кажется, закипала драка. Откуда-то появился цыганский оркестр, две скрипки и гитара, и грянул чардаш.
Увидев Миклоша, Йожеф Бергер встал. Молча, не глядя друг на друга, они вышли из сарая.
По случаю праздника солдатам тоже вынесли по чарке: теперь они бродили по всему лагерю или сидели на траве, пели песни и играли в карты. Денщик Миклоша, дядя Андраш, попытался подняться и откозырять — да так и не смог.
Миклош покосился на Йожефа: они уходили все дальше, обогнув уже холм, за которым находился лагерь.
— Поднимемся? — вдруг спросил Йожеф.
Это было первое слово, которое Миклош от него услышал. Ответить он не смог, только кивнул. Шум из лагеря сюда почти не долетал, Йожеф поднимался медленно, а на полдороге задохнулся и присел, держась за правый бок. Миклош опустился рядом. Он хотел спросить, как Йожеф Бергер попал сюда, где теперь его сестра Нинон, что слышно об Эллике Петеш — но не мог, только смотрел. Даже в темноте он знал, что глаза у Йожефа остались прежними — темными: не ласковыми, не полными презрения, а странно пустыми.
Он протянул руку, сам не зная зачем — и вдруг Йожеф Бергер схватил его за эту руку и рванул на себя. Пуговицы мундиров звякнули друг о друга, и Миклоша Отта будто ударило молнией.
Они обнимались в темноте, на пыльной травке, лихорадочно ощупывая друг друга, матеря тугие петли и затянутые узлы. Йожеф Бергер дернул вниз его рейтузы, погладил по бедру. Миклош едва не лишился рассудка. Конечно, он слышал, что болтают про некоторых адъютантов, молоденьких и вертлявых, но подробностей знать не желал. Тем более что адъютанты — это одно дело, а Йожеф Бергер — это Йожеф Бергер! Совсем другое.
И тут йожефова рука коснулась шрама у него на щеке, а та, что была внизу, обхватила член и двинулась взад-вперед плавно и медленно.
Миклош взвыл, опрокинул Йожефа на землю, подмял под себя. Тот постанывал и поворачивался, чтобы Миклошу было удобнее. И все время трогал и ощупывал этот его проклятый шрам, словно ничего прекраснее не знал никогда. А потом, когда Миклош все-таки справился и с рейтузами его, и с мундиром, прижался голым к голому, захватил сразу оба члена и задвигал рукой, изгибаясь и кусая губы. Миклоша трясло, как в лихорадке: он хватался за темные волосы, глядел в темные глаза и, когда к его шраму прижались жесткие губы, забился и вскрикнул, выплескиваясь в ладонь Йожефа Бергера.
Тот вздрогнул — Миклош успел подставить руку и почувствовал, как на нее тоже брызжет теплое.
Пока Миклош отдышался, Йожеф Бергер уже успел одеться, кивнул и стал спускаться вниз.
Где он квартировал, Миклош не знал, и спросить было не у кого, так все напились. Он пошел спать, а на другое утро началось наступление.
Через несколько дней, отведя свой батальон с передовой, Миклош спросил, как там поживает обер-лейтенант Бергер, и услышал в ответ: «Убит».
Он не стал спрашивать — где и как. Это было бы такое же праздное любопытство, как чтение о застрелившемся Рудольфе. Факт, который нельзя ни изменить, ни применить в дело. Хотя, нет: кое-что он теперь должен был сделать. Вернуться — без славы или со славой, с титулом или без — хотя бы для того чтобы нанести визит двум немолодым уже старым девам из пыльного июньского городка...
Неделю спустя, корчась на сухой земле и глядя на кружащие в ярко-синем небе итальянские аэропланы, Миклош Отт вспомнил, как мечтал когда-то стать генералом, совершить подвиг, вернуть семье титул. Потом — как Йожеф Бергер протянул руку и потрогал его шрам. А потом закрыл глаза и простился со своим невезением навсегда.
Свою родину любишь как мать, а влюбляешься часто в чью-то чужую (с) М. Риффо
Мне бы Твои проблемы! Авторы: Ева (http://fokerma.diary.ru/), анонимный участник WTF Magyarorszag 2014 Жанр: постмодерн с юмором и не-юмором Предупреждение: "откровенная" сцена и соленые намеки; не рекомендуется фанатикам, мнящим себя христианами (к христианам не относится). "Косметическая" правка по сравнению с дайри-версией.
*** Он видел во сне то, что и должен видеть солдат и поэт: блеск оружия и обнаженные груди адриатических сирен, Марса во всем великолепии (как на итальянских фресках) и смугленьких итальянских крестьянок (иностранные слова запоминаются отлично, когда их шепчут между поцелуями...), облака пушечного дыма и бьющие оттуда зевесовы молнии, возбужденных фавнов среди оливковых рощ и людское море на берегу Дуная.
ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ
Зриньи Миклош проснулся от сигнала трубы. Точнее, толком не проснулся, но подскочил и пошарил рукой у изголовья, где полагалось быть сабле. Тихим незлым проклятием помянул слугу, который не озаботился долить масла в ночник. Поудивлялся: после какой такой пьянки он завалился спать одетым-обутым? Не иначе подсыпали чего, чтоб наболтал лишнего; нет у него привычки надираться, да и не мальчик.
– Зриньи Миклош, долго вы изволите копаться? – спросил кто-то из потемок. Не мужчина и не женщина – кастрат оперный, что ли? Похоже на то: не голос, а голосина, аж стены содрогнулись!
– Огниво есть? Темно, как у арапа...
– Нету, – отозвался невидимка. – Но если вам нужен свет – всегда пожалуйста! Да будет свет!
Второй раз прозвучала труба, и нездешний свет залил комнату. Точнее, комнатушку. Еще точнее – каменный мешок без каких-либо признаков панелей или гобеленов. Граф не припоминал такого места. Мелькнула мысль – заговор? Но зачем заговорщику птичьи крылья, и какая ж это должна быть птичка...
– Обижаете! Они настоящие, а я, между прочим, Габриэль, тот самый!
Ангел стал в театральную позу и продекламировал:*1
– Halhatatlan sereg levegőn megálla, Csak maga Gábriel Szigetben leszálla, Zrini hogy halálhoz elkészült, találá, És szintén Istennek esedezik vala.
(Легион бессмертных замер в воздухе, Лишь Габриэль слетел к Сигетвару, Разыскал Зриньи, готового к смерти, И вознес к господу.)
Граф аж залился краской от удовольствия и смущения – непонятно, от чего больше. Не всякий день тебя цитируют высшие силы.
– И я, между прочим, за вами послан, – продолжал Габриэль. – А знаете, каково это – по земле ходить?
– По-моему, ты что-то напутал. – Зриньи Миклош, уже не торопясь, рассматривал ангела. Кабы не крылья и тяжелая золотая труба, был бы просто смазливый вьюнош, дамский угодник. – Стихи мои, да. Только про другого Зриньи, моего прадеда. А мне на небо вроде и рано, и не по заслугам.
– Э… Насчет «рано» Ваша светлость изволит ошибаться. Во-первых, Его волю не оспаривают. Во-вторых, Вы, собственно говоря, уже триста пятьдесят лет как… того. Несчастный случай на охоте, хм. Приказано вас воскресить и доставить со всем подобающим почетом к нам. Первую часть приказа, как вы можете убедиться, я выполнил.
– О, крысы канцелярские! Хоть на даты в книге судеб посмотрели бы! – граф чуть не застонал от досады. – Повторяю. Для. Глухих! У нас в роду Миклошей несколько. Не-сколь-ко. Тебе нужен Миклош четвертый, и вот он-то действительно достоин...
– А его я тоже воскрешал, – воспрял приунывший было Габриэль. – Лично я. В лето господне 1896.*2
– И как? – Зриньи Миклош сел на пол по-турецки, приготовился слушать. Габриэль остался стоять, лишь положил трубу на пол.
– Долгая история, а нас уже заждались. Поверьте, ваша светлость, мы бы не стали прерывать ваш сон ради пустяка! Вы – поэт, властитель умов, в делах духовных смыслите лучше многих. И человеческую природу изучили…
– Допустим. Так что от меня надо небу?
– Люди забывают о боге, и венгры – не исключение! Смотрят кино про каких-то упырей, норовят заняться любовью вне брака, искажают истину в новостях, ржут над солеными шуточками!..
– Что ж, люди как люди. Еда, бабы, насилие, зрелища. Ничто не изменилось со времен древнего Рима.
Вид у ангела стал самый что ни на есть кислый. Граф даже слегка пожалел небожителя. Если разобраться – курьер и на небе курьер. Существо куда более бесправное, чем офицер в австрийской армии.
– Вашу поэму... в пересказах читают! – гнул свое ангел.
Если Габриэль рассчитывал задеть авторское самолюбие – то от плохого знания человеческой природы. Коль уж король Матьяш за пару веков перекочевал в народные сказки, а тебя помнят без малого через четыре... – Поэма... пожалуй, действительно длинновата. *1
– Пишут с грамматическими ошибками! Заглянуть в словарь ленятся!
– Какая ерунда! Не по-немецки хоть? На латыни?
– На венгерском.
– Правда?! Габи, дай я тебя расцелую! Венгерскому языку учат в школах?! И официальная переписка?! И Венгрия есть на карте!
Целоваться граф все-таки не полез, зато от всей души обнял Габриэля – не будь тот бесплотным, сломал бы ребра. Отстранил, оглядел с ног до головы – на этот раз с бОльшим уважением, как соратника.
– Все равно не понимаю, в чем трудность... Хотите, чтоб о вас вспомнили – напомните о себе. Одно-другое чудо, и готово!
– Если б так просто. Воду в вино?! А как насчет безалкогольного пива? Гром, молния, лик в облаках?! Видели бы вы, граф, какое-нибудь лазерное шоу! Нет-нет, людей почти ничем не проймешь. Пообещали конец света – что, думаете, они испугались? Да сами посмотрите!
И Габриэль, как заправский фокусник, раздвинул стену света, демонстрируя дивный новый мир...
*** ...Глубокой ночью венгерский аристократ и небесный мальчик на побегушках пили на брудершафт в мужском клубе – единственном на весь город. Завсегдатаи давно налюбовались стриптиз-программой и разошлись, но – "работаем до последнего клиента", а эти клиенты явно собирались сидеть до рассвета. Пьяный человек втолковывал не менее пьяному ангелу:
– Габи... Они... они просто вырвались... все они... как будто из рабства вдруг вернулись, с галер... Воюют... далеко от них, а голодают они ради... как там? Фитнеса? Добровольно, ты представляешь? Мне никогда не нравились тощие костлявые девицы, ухватить не за что... ой, куда-то меня не туда понесло. Только не насылайте на них бедствий. Бедствия возвышают духовно, но тем глубже потом падение... Говорите с теми, кто хочет вас слышать. Просто не ждите почестей за... за то, что вам свойственно по природе, как мне – ходить на двух ногах. Нет, правда, они не со зла, просто не научены по-другому, да вот, смотри!..
Зриньи ткнул пальцем в сторону затененной кабинки, где находилась еще парочка таких же подпитых клиентов, только вместо философских бесед они склоняли девушку к продолжению праздника жизни. Девушка была слегка пьяна (а может и не слегка) и с легкостью расставалась с последними моральными принципами.
– Срам какой! – возопил Габриэль, срываясь с места в карьер.
Господин граф, при всей своей армейской выучке, не успел перехватить разбушевавшегося архангела. Зато мгновенно протрезвел, и в достаточной степени зная человеческую природу, спрогнозировал дальнейший ход событий. Поискал подходящий предмет – не саблю же о таких марать, да и где она, эта сабля? – схватил за горлышко почти пустую бутылку.
– Немедленно отпустите ее! – ворвался в кабинку посланник Неба, размахивая золотой трубой.
– Это с чего вдруг? – усмехнулся усач с расстегнутой ширинкой, стоящий между разведенных ног девушки.
– Габи, с дороги! Улетай!
– Да я… Да вы!.. – задохнулся от возмущения Габриэль, но его уже перестали слушать, а дружок усача отобрал трубу и выставил златовласого архангела вон, дабы не мешал своими воплями да не отвлекал девушку. А чтоб неповадно было, еще и пинка отвесил. Не то, чтобы больно, – что бесплотному пинок? – но жутко обидно. Сцену сопровождали страстные стоны девушки на столе.
Граф одной рукой поймал за крыло ангела (иначе его "полет" мог закончиться на полу), обидчика – другой рукой за грудки. Бутылку пришлось бросить. Ну, что пнем об сову, что совой об пень: впечатал наглеца физиономией в перегородку, шагнул к усатому.
– Охрана! – заголосила официантка, понимая, что ситуация сорвалась напрочь с катушек.
– Кто платить будет?! – орал подоспевший администратор.
– Вашу ж мать! – выругался усач, коему весь процесс попортили.
– За бога и Венгрию! – графа ничуть не смутило, что боевой клич немного не к месту в кабацкой драке.
Немного механический, усиленный ревербиратором голос заставил всех присутствующих замереть, как на живой картине.
– Примите искренние извинения, граф: этот бездельник заставил вас согрешить...
– О, да! – граф покраснел до корней волос, вспоминая книжную лавку с журналами, аппетитную официантку в кафе, визит на так называемый "сайт знакомств" (он думал завести там какие-нибудь полезные связи, но связи предлагались только интимные, причем на любой вкус). – Сегодня я грешил больше, чем всю предыдущую жизнь!
– Немедленно сделай всё как было, Габриэль, и возвращайся!
– Слушаюсь и повинуюсь, Ваша Всеблагость! Вот только... я потерял где-то свою трубу.
...Бесплотность имеет еще то преимущество, что можно врать, не краснея.
– Получишь другую, а эта будет подарком какому-нибудь джазмену. Хватит болтать, за работу!
* * *
Зриньи Миклош проснулся от сигнала трубы. Пошарил рукой у изголовья и ощутил в ладони привычный холодок рукояти. Поудивлялся: после такой пьянки он нашел в себе силы раздеться и даже разложил все вещи по местам? Все-таки армия прививает правильные привычки... Кликнул слугу, который не озаботился долить масла в ночник, и тот впорхнул бабочкой, будто ждал за дверью.
– Что происходит? Рассвело?
– Нет, ваша светлость. Посланник из Вены. Что-то связанное с коронацией*3, до утра терпит.
– Прекрасно, что терпит, а то мне приснилась какая-то редкостная дрянь... Разбудишь, когда посланник изволит встать...
Он видел во сне то, что и должен видеть солдат и поэт: блеск оружия и обнаженные груди адриатических сирен, Марса во всем великолепии (как на итальянских фресках) и смугленьких итальянских крестьянок (иностранные слова запоминаются отлично, когда их шепчут между поцелуями...), облака пушечного дыма и бьющие оттуда зевесовы молнии, возбужденных фавнов среди оливковых рощ и людское море на берегу Дуная.
Иллюстрация - заглавная страница поэтического сборника З.М. "Сирены Адриатического моря" (Вена, 1651). Большой размер по "открыть в новом окне".
Сноски: 1. Из поэмы «Szigeti Veszedelem» (содержит 1566 строк - по году взятия Сигетвара турками.) 2. 1896 г. – Время действия сатирической повести Mikszáth Kálmán «Uj Zrínyiász» (в русском литературоведении – «Новая зриниада»), в которой Габриэль по ошибке (не своей, а Самого ;)) воскрешает героев Сигетвара). 3. На коронации Фердинанда IV Габсбурга как короля Венгрии (1647 г.) граф Зриньи держал королевский меч.
Свою родину любишь как мать, а влюбляешься часто в чью-то чужую (с) М. Риффо
Краткое содержание: в фанмикс вошли венгерские народные песни, некоторые - в современной обработке, танцевальные мелодии и немного бонусов. На обложке - элементы знаменитой калочайской вышивки.
Свою родину любишь как мать, а влюбляешься часто в чью-то чужую (с) М. Риффо
Современные исполнения на венгерском знаменитейших арий оперетт Имре Кальмана и не только. На обложке - памятник Имре Кальману, расположенный в Будапеште, рядом с Будапештским театром оперетты
Автор: Верба - http://aprelskaay-verba.diary.ru/ Размер: 82,3 мб, 16 композиций Краткое содержание: в фанмикс вошли композиции культовых венгерских рок и хард-рок групп второй половины XX века. Это короткий и, конечно же, неполный срез музыкального направления в Венгрии. Под катом и в архиве есть короткая справка обо всех представленных в фанмиксе группах.
Illés – группа, образованная в 1957 году получила название «венгерские Битлз» за влияние, которое оказала на венгерский рок и за популярность, которую завоевала в шестидесятые-семидесятые годы. Omega – значение этой группы для венгерского рока сложно переоценить. В 1962 году её Лазло Бенко (Benkő László;). «Омега» является одной из самой успешных групп в истории венгерской музыки. Как и многие исполнители того времени, начинали участники «Омеги» с каверов «Битзл» и психоделического рока, но постепенно перешли к хард-року и прогрессив-року. Очень не зря, надо сказать. В частности, композиция «Gyöngyhajú Lány» (1969) стала настоящим прорывом венгерского рока, она переведена на разные языки мира и много раз перепета. Metro/ Zorán Sztevanovity – в 60-е – 70-е «Метро» являлась одной из самой популярных в Венгрии бит-групп, наряду с «Illés» и «Omega», их даже называли «бит-троица». Но после того как венгерское правительство стало ужесточать свою политику в отношении рок-музыки, «Метро» распались. Часть музыкантов ушла в другие группы, а гитарист Зоран стал выступать сольно. Играет он акустический бард-рок, в основном исполняя композиции, написанные Габором Прешером (Locomotiv GT) на стихи брата исполнителя Душана Стевановича. Несмотря на простоту, творчество Зорана пользуется успехом в Венгрии, из-за своего меланхолического очарования. Török Ádám (Адам Тёрёк) – известный, начиная с шестидесятых годов прошлого века, венгерский блюзовый музыкант и исполнитель, виртуоз-флейтист. Hungária – группа, образованная в 1967 году Миклошем Феньо (Fenyő Miklós). В своём первоначальном виде чем-то напоминала отечественные коллективы вроде «Самоцветов». За долгие годы существования группы в ней успели принять участие многие известные венгерские музыканты. Наиболее популярны и чаще всего встречаются в сети задорные рок-н-ролльные композиции группы, на которые существует немало каверов. Некоторые из этих композиций представлены в сборнике. Locomotiv GT – ещё одни венгерские динозавры рока. Группу основали в 1971 году вышедшие из состава «Омеги» клавишник Габор Прешер (Presser Gábor) и ударник Йожеф Лаукс (Laux József). Много лет группа находилась на вершине успеха и чартов и оказала большое влияние на венгерский рок в целом. Edda Művek – основанная в 1973 году в Мишкольце группа играет очень мелодичный рок, явно испытавший влияние английского рока семидесятых годов прошлого века, и относится не только к плеяде культовых венгерских групп, но ещё и к группам-долгожительницам, а также отличается большой творческой плодовитостью. У Эдды почти сорок альбомов, из которых 25 золотых, 4 платиновых и 2 бриллиантовых. Последний на данный момент, но, надеемся, не последний в сумме альбом вышел в 2012 году. Skorpio – была образована в 1973 году вокалистом, басистом и саксофонистом Каролем Френрейсем (Frenreisz Karoly), который ушёл из группы Locomotiv GT. В состав входили и другие известные музыканты, но, став очень известной в семидесятые, после выпуска нескольких альбомов, группа, к сожалению, затихла. Karthago – основанная в 1979 году Ференцем Сигети (Ferenc Szigeti) в восьмидесятых группа стала одним из самых известных бэндов, играющих вест-рок. Dinamit – основанная в 1979 году группа просуществовала всего три года. Несмотря на то, что в неё входили бывшие участники известных венгерских бэндов, за этот период группа не сотворила ничего культового, за исключением, разве что «Песни подростка», которая и представлена в этом сборнике. Varga Miklós (Миклош Варга) – рок-исполнитель, получивший широкую известность после того, как в 1983 г. сыграл главную роль в культовой венгерской рок-опере «Король Иштван». Одной из самых известных композиций музыканта является сингл «Европа». Republic – группа была образована в 1990 году в Будапеште, играет в основном рок с примесью венгерской фолк-музыки и является обладательницей двух премий «Золотой жираф». Это довольно известная на данный момент в Венгрии группа.
Покрытые славой Автор: Верба - http://aprelskaay-verba.diary.ru/ Краткое содержание: написано по мотивам реальных исторических событий. Осада Белграда турками (1456)
ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ
Андраш был самым младшим в отряде, и над ним постоянно посмеивались старшие товарищи. Не то чтобы зло, да и злое отношение он бы стерпел, ибо кем он был – один из сыновей мельника в крестьянском ополчении, собранном против турок великим Яношем Хуняди.
– Косить их – не скосить, – любил повторять седоусый насмешливый Арпад, которого до недавнего времени Андраш кликал дядькой. Только теперь изменилось всё. Хотя нет, не всё, Арпад насмешничал даже сейчас, лапая грудастую девицу на привале. Андраш видел её нечасто и всякий раз покрывался густым наливным румянцем – даже шея шла пятнами. Девчонка, светленькая и курносая, вряд ли была намного старше его самого, восемнадцатилетнего, но уже хлебнула жизни, а потому и сейчас ничуть не смущалась, будучи придавленной крупнотелым Арпадом к повозке. Андраш хотел бы уйти от костра, да не мог; слушал далёкую перекличку, смотрел на закат и временами бросал косой взгляд на бесстыжую парочку, замечая то старый остроносый сапожок, то кусок вышитого подола задранной юбки и грязно-белой нижней, то смуглую кожу сильной ляжки. Арпад неторопливо толкался вперёд, вбивая девчонку в перегородку повозки, всхрапывал, почти как лошадь, и слюняво мусолил стройную шею и маленькие мягкие груди, стараясь оставить на них очередной знак своего недолгого владения. – Дяд… – Андраш сбился, поковырял прутиком в углях костра и продолжил, нервно повысив голос, – сейчас наши вернутся. Ну что ты…
Арпад участвовал уже не в первой битве, а потому ответил только насмешливым сопением, перешедшим в сдавленный сип, после чего быстро отстранился от девчонки, натянул штаны, одёрнул доломан* и предложил: – Ты теперь? А то так подохнешь и деву не вкусишь.
Андраш испуганно глянул на девчонку, взгляд его сам собой замер на тёмном треугольнике волос, видневшемся между складками тканей, парня повело – в глотке пересохло, и он только и смог выдавить, сипло и жалко: – Не, я не… я Дорке…
Андраш и пошёл в этот поход, желая покрыть себя славой. Так это называлось. Так говорил священник, повторяя слова францисканского монаха папского легата Иоанна*, призывающего крестьян и мелких землевладельцев «покрыть себя славой, как герои походов крестоносцев, во имя Господне». Всю жизнь трудясь на отца, с ног до головы покрытый мучной пылью, стеснительный Андраш не в полной мере понимал, что это должно означать. Но хотелось очень прийти на двор к родителям Дорки не простым мужиком, а покрытым этой… славой доблестным воином. Принести подарки. В общем, хотелось стать достойным руки единственной дочери уважаемого всеми кузнеца.
Всё это пронеслось в голове у Андраша почти мгновенно, девка только и успела, что одёрнуть бесстыдно задранные юбки. Она подмигнула в очередной раз взглянувшему на неё Андрашу и, чуть покачиваясь от впечатлений, поковыляла прочь, к соседним кострам, унося с собой винный дух, запах разгоряченного тела и семя старого служаки. – Дурак ты, – вздохнул Андраш. – Так дураком и помрёшь.
– Я не помру, – упрямо, в который раз повторил Андраш.
Помирать в его планы не входило, а вот вернуться покрытым славой…
– Не помрёшь, так руку или ногу там оставишь, – наставительно проговорил Арпад. – Зачем ты тогда будешь нужен дома? Калекой? Зачем попёрся – отец же отговаривал. Сам вызвался. Дурак. Завтра увидишь, куда влез. Андраш шмыгнул, но упрямо промолчал. На самом деле, завтра они должны были подойти к белградской крепости, которую уже осадили войска султана Мехмеда Второго.
Если младший сын мельника и пытался вообразить себе, что ему предстоит пережить, ни одна фантазия его не могла бы идти в сравнение с явью.
Сначала их переправляли сквозь прорыв в морской блокаде в окружённую турками крепость, и Андраш начал было думать, что мощные двойные стены, каких он в жизни не видывал, способны защитить их и от сатанинской армии, а не только от крикливых смуглых язычников. Их расположили в нижнем городе, неподалёку от крепостных стен, но на сами стены поначалу не отправили, зато дали пустой похлёбки и кусок хлеба. Арпад расселся на охапке сена возле стены казармы, мрачно покручивал седой ус, словно зная что-то, чего не знал его молодой товарищ. Воины неспешно переговаривались между собой, передавая последние новости.
«Говорят, что их там – словно деревьев в лесу».
«Галер потоплено…»
«А запасов не хватит надолго, это турки могут наши земли грабить».
Андраш с любопытством вертел головой, не выпуская из рук хорошо заточенную косу* – напряжение окружающих передавалось и ему, но ещё не настолько, чтобы забыть данный самому себе обет и желание принести к ногам возлюбленной свои боевые заслуги.
Для молодого мельника всё началось с пушечных выстрелов, в круговерти суматохи, которой перебивали слаженные действия наёмников простые люди, волею судеб оказавшиеся в осаждённом городе с оружием в руках. Но мощные стены, хоть и, казалось, содрогались от ударов тяжёлых ядер, держались стойко, а потому постепенно суматоха унялась, уступив место изматывающему почти недельному ожиданию исхода. Для стен пока хватало гарнизона, а потому остальное войско томилось в маленьких клетушках выделенных им помещений, шлялось по улицам. Арпад, конечно же, успел познакомиться с какой-то городской моложавой красоткой в затянутом шнуровкой, расшитом красно-бордовыми цветами платье. Андрашу, не привыкшему к скудости рациона, всё время хотелось есть, на узких мощёных улочках, казалось, было нечем дышать, и он, добираясь до лежанки, периодически забывался мутным поверхностным сном, в котором Дорка манила его смуглой ножкой, выставленной из-под длинной юбки и белоснежного пендея*, а однажды, и подумать противно, приснилось ему, что стояла она на четвереньках, словно сука, и смотрела на него исподлобья, и была это не она, а девка, которую оприходовал дядька Арпад на подходах к крепости – та самая, бесстыжая и курносая. Она задрала юбку, подманивая, но вместо мягких женских прелестей Андраш увидел собачий зад – вскрикнул и проснулся от грохота. – Стену пробили, – донёсся до него чей-то крик.
Нижний, а поздней и верхний город наводнили янычары.
Андраш уже не помнил, как всё началось, и не был способен помыслить, что оно может закончиться. Запах парной крови забивал ноздри, крики, казалось, брались из ниоткуда – прилетали с небес, рождались недрами земли, отталкивались эхом от городских стен, дробный топот множества ног сливался с грохотом пушек. Андраша быстро оттащило куда-то вправо, поток битвы управлял им, словно вышедший из берегов Дунай простой щепкой, вылетевшей из-под топора. Сначала он просто размахивал косой, почти не глядя, но вскоре выяснилось, что вонзить острый металл в живую плоть проще, чем потом его выдернуть. Поэтому он чуть было не поплатился головой в первые же минуты битвы, если бы его не спас заколовший подобравшегося янычара дядька Арпад.
– Эй ты, дурень, осторожней! Куда полез, не умея драться!
Драться Андраш умел, и умел хорошо, не зря на поспешных тренировках, которые проводили с разношерстным ополчением по пути к осаждённой крепости, он выделялся статью и сообразительностью, но только он никогда ещё, даже по пьяни, не дрался до смерти.
Теперь же Андрашу казалось, что он попал на задний двор, где забивали скотину – не меньше стада, и что все сошли с ума. Да он и сам, не видя себя со стороны, с искажённым лицом размахивал косой, у которой для удобства спилили часть ручки. На стенах, куда его вынесло прибоем сражения, пахло не только смертью, но и горелым от подожженной просмоленной древесины, которую сбрасывали на янычар со стен. Огонь легко передавался по толпе, живые факелы страшно кричали, крутясь на одном месте, а июльская духота только провоцировала стену огня, отрезавшего пробравшихся в крепость янычар от основных сил турок. Андрашем овладело бешенство битвы.
– Покрыть славой. Славой! – вопил он, не понимая, что именно кричит. В какой-то момент он едва не слетел со стены и увидел себя на вершине бастиона, увидел совсем близко от него турецкое знамя с изображением волчьей головы. Андраш растерялся, потом оказался зажат между стеной и наседающим на него турецким воином, оскаленным, словно тот волк, и лишь краем глаза успел заметить, как какой-то сербский солдат из их гарнизона выхватил едва не установленное знамя победы и с криком спрыгнул со стены – упав на головы и копья врага с их флагом в руках.*
– Он теперь будет… он теперь... слава, – пробормотал Андраш, словно помутившись рассудком, и с удвоенным пылом бросился в бой, не замечая раны от турецкой сабли в боку.
Уже за крепостной стеной, куда сместилась битва, когда венгерское войско потеснило турок, Андраш сначала едва не был затоптан яростным сипахом*, но, возможно, Господь и вправду дураков хранит порой, по какому-то своему наивысшему соизволению, неисповедимому простым смертным. Сама величественная крепость теперь виднелась в отдалении, за сплошным морем турецкого воинства – не переплыть. И Андраш вдруг очень ясно осознал, что дядька Арпад был прав, и что теперь он вряд ли сможет вернуться назад, как и тот воин, упавший в объятья вечной славы с городской стены. В следующий момент что-то сильно ударило его в затылок, и молодой мельник повалился лицом на труп врага, так и замерев.
После шума битвы было так тихо, что, казалось, звуков не осталось вовсе. Даже дыхания не было слышно, потому что некому его было исторгать – всё пространство перед отбитой крепостью было усеяно трупами, лишь вороны изредка оглашали просторы сиплыми криками, осматривая место своего пиршества.
Андраш с трудом пошевелился и попытался перекатиться на спину, но тело отозвалось такой болью, что он только и смог что едва повернуться на бок и мучительно застонать. Ворон, сидящий рядом на трупе янычара, смотрел на ожившее своё блюдо, удивлённо наклоняя голову то вправо, то влево. Андраш смотрел на ворона и знал, что эту птицу прозывают вороном, но не помнил, как зовут его самого и что делает он, полумёртвый, среди сотен трупов. Зачем он оказался здесь, за что сражался? Память хранила лишь обрывки несвязанных образов и смутные видения чьих-то лиц, совершенно ему незнакомых. Ослабевший от потери крови, Андраш покорно замер, прикрыв глаза. Успокоенный ворон взмахнул крыльями и переместился на более удобное место пиршества. А юный мельник, тихо умирая, вспоминал какую-то девушку – курносую и светловолосую, с бесстыже задранной юбкой – и больше никого.
Сноски: *Доломан – верхняя одежда. *Иоанн Капистран – францисканский монах, благодаря которому Хуняди удалось привлечь в ополчение против турок значительную часть простого люда. * Народное ополчение Хуняди было плохо вооружено, порой единственным оружием им служили пращи и косы. *Пендей – нижняя женская юбка. *Янычары – регулярные войска Османской империи, пехота. * Описаны реальные события. Солдата звали Титус Дугович. Спустя три года сын Хуняди, венгерский правитель Матьяш Корвин, даровал Титусу посмертно дворянский титул. *Сипахи – вид тяжёлой турецкой кавалерии.
Свою родину любишь как мать, а влюбляешься часто в чью-то чужую (с) М. Риффо